подарок для Aira Branford

[spring-santa]

С майского дерева падает подарок для: Aira Branford

Название: Принцесса, её город и её рыцарь
Автор:  Nika Darkness
Форма: авторский фик
Размер: мини, 1576 слов
Канон: Final Fantasy XII
Персонажи: Ашелия Б`наргин Далмаска, Восслер Йорк Азелас, Рабанастр
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G

У крысы были усы. Длинные-длинные. Розовый нос и когтистые лапы, большие уши, покрытые серой короткой шёрсткой, глаза словно ягоды бузины — очень тёмные, почти чёрные, влажно блестящие. Крыса держала лепёшку, сосредоточенно ела и шевелила усами: вверх-вниз, вверх-вниз.
Во дворце жили крысы, но не такие, раз в двадцать меньше. Ашелия молча смотрела на это несытое чудище, соображая, что лучше: кричать или быстро бежать.
Крыса подняла голову, будто услышала. Неторопливо пристроила хлеб в уголок и открыла огромную пасть, показав грязно-желтые зубы величиной с палец взрослого человека. Ашелия отступила, спиной вперёд зашла за угол, в коридор, наконец повернулась и со всех ног бросилась к выходу. Нет, в Гарамзит она больше не сунется. То есть одна не пойдёт, с провожатыми — может быть. Но не раньше, чем послезавтра.
Неласков ты, Рабанастр, к тем, кто прячется в твоём брюхе. Не любишь свою принцессу, дрянной ты город, не защищаешь. Дал ей пристанище — думаешь, всё, отделался? Как бы не так, Рабанастр. Или хочешь остаться задворками? Ты жесток, пёстр, вонюч, зол и беден, прекрасный ты мой Рабанастр. Скучен, глуп. И упрям и хитёр. И народ твой такой же, по образу и подобию.
Взять хоть рыцаря Восслера — всем хорош: обходительный, добрый, заботливый. А копни чуть поглубже, и сразу увидишь, каков он на самом деле. Особенно когда пьян.
В Нижнем городе, впрочем, все пьют. Даже дети: вода недешёвая и к тому же не совсем чистая. Надо будет поставить фильтры и приурочить открытие к важной хорошей дате. Допустим, трёхлетию освобождения Рабанастра от аркадийских захватчиков или другой, столь же памятной. Но, опять-таки, чтобы сделать, а не мечтать, для начала необходимо прогнать их, захватчиков этих. И на трон сесть.
Это просто — твердить себе, что всё сбудется, что Аркадию можно переиграть. Убеждать себя. Успокаивать. Слушать слова верных рыцарей — ладно, пускай похвальбу, — что они живо-два отвоюют Далмаску, вернут назад старый порядок, свободу — и не кричать, не лупить их по красным нетрезвым мордам, а выжидать и терпеть. Приближать к себе тех, кто ей нужен.
На улице пыль, в углах — прель, кругом гниль. Запах плесени, мокрой сапожной кожи, мочи, перезрелых подсохших смокв, спелых фиников, скисшего пива.
— Красотка, куда идёшь? Как насчёт прогуляться под ручку? — каков нахал! Неумытый, в насквозь пропотевшей холщовой рубахе, покрашенной в жёлтый, без двух зубов, а туда же, знакомиться.
— Не желаю, — повыше голову, грудь вперёд. Посмотрела как на клопа. — Убирайтесь.
— Что так неласково? У-ти, персик!
Пришлось удирать. Она знала дорогу до конуры, где жила уже месяц. Не заблудилась — и замечательно. Нет, но всё же, какой тут ужасный народ! Омерзительный. Люди, сики, бангаа, виеры с их сочными титьками, муглы, ну мо; их так много, и все они грязные, гадкие, гнусные — ну, ещё одно слово на букву «г», для гарантии: точно, грубые! Запыхавшись, Ашелия медленно шла мимо стен, облицованных бирюзовой, сине-зелёной, ультрамариновой плиткой, увитых плющом и цветущей раскидистой фуксией. Уже близко: второй поворот, два прямых коридора...
— Амалия! Где вы были? Я вас искал, искал, а вы тут, — вот и Восслер. Встревоженный. Верный встревоженный Восслер — ага, вот так лучше.
— Гуляла.
— Но почему же одна? Почему вы так дышите, что-то случилось? Вы что-то увидели или кого-то узнали? Вас кто-то преследовал? Здесь опасно, здесь всё-таки Нижний город, не надо ходить в одиночку. Ведь люди-то разные, госпожа. Вы позволите проводить вас до дома? — и взгляд такой преданный.
— Я не хочу домой, Восслер. Хочу подышать свежим воздухом.
— Но Амалия!
— Замолчите. Ведите меня к фонтану на Южной площади.
Восслер покорно подставил локоть.
* * * * *
Четыре пальмы уныло смотрели в небо, вода в фонтане благоухала болотной тиной. Ни ветерка. Солнце жарило, мухи летали, народ галдел, дети плакали — всё как всегда, Рабанастр не менялся. Зачем ему? Неторопливый и сонный большой древний зверь грел в песке свои старые дряхлые кости, мечтал о покое, дремал, а проснувшись, глядел на двуногих букашек и удивлялся: ещё живут? не подохли? не перебили друг друга?
— Идите сюда, госпожа, здесь тенёчек. Садитесь вот тут, на скамеечку. Или хотите пойти домой?
Рыцарь Восслер, похоже, не разбирался ни в чём, кроме выпивки и оружия. Неужели не видел, что ей очень нужно побыть на улице, посмотреть, кто в чём ходит, какие причёски и маникюр сейчас носят, узнать высоту каблуков, длину юбок и ширину кружевной каймы? Простофиля, как есть простофиля.
— Нет, не хочу. — Почему, госпожа? Здесь совсем ничего интересного для вас нет, вам же надо совсем не такое.
— Откуда вы можете знать, что мне надо и что — не надо?
— Амалия, я же о вас забочусь, не о себе.
Так и треснула бы по кумполу! Старый дурацкий болван, а туда же: папашу изображать!
Сразу вспомнила, что отец уже месяц лежит в могиле; расстроилась и заплакала. Слёзы сами текли по щекам, капли падали на брусчатку.
— Ну как он мог? Как он мог, Восслер, убить моего дорогого отца?
— Вы про Баша? — ой, надо же, догадался.
— А про кого же ещё?
— Госпожа, ну не стоит, не убивайтесь. Все смертны, все мы там будем, ну что поделаешь, — Восслер вздохнул раз, другой, и несмело обнял её. Робко так, неуклюже. — А насчёт Баша — ну свинья он, ну что тут ещё прибавлять. Он, муди... негодяй, во всех барах, во всех тавернах остался должен! И девушкам тоже должен. Да вообще всем он должен, и даже мне!
Будто это её успокоило. Скорчившись, опустив плечи, она рыдала в платок с мережкой и думала, что сказал бы сейчас отец. Однозначно, ругался бы, называл её нервной никчёмной курицей и советовал вытереть нос, не позориться перед ни в чём не повинным народом. Дурная дочь, что поделаешь: не оправдала. Зачем на неё время тратили?
Грустно это, когда понимаешь, как плохо ты, в общем-то, знала отца. Редко видела, мало общалась — а могла больше, могла все дни проводить только с ним. Папа как-то раз наступил на ногу её кукле; Ашелия так обиделась, что в тот вечер не пожелала ему доброй ночи. А ещё раз он взял и отправил на ферму её чокобо — вот она рассердилась! Ходила надутая словно индюшка. Вернуть бы всё, переправить, переиграть — а нельзя.
— Вы не плачьте, моя госпожа. Вон, смотрите, фургончик расписной едет. Должно быть, цирк. Или, может, театр приехал с бродячими комедиантами.
Ну и пусть. Ей сейчас плакать хочется. Тыкать пальцем в саму себя, называть плохой дочерью, неудачницей; горевать, что осталась одна на свете.
— Амалия, поглядите! Марионетки! — суровый пожилой Восслер заулыбался, как мальчуган.
— Ах, отстаньте.
— Да вы взгляните одним глазком. Вам понравится. Не понравится, так уйдём. Я их много раз видел, они каждый год приезжают, они хорошие, — взял её под руку и повёл. Старикам не положено так обращаться с девицами! Впрочем, ладно, другого всё равно нет.
Полотняный фургон, размалёванный в рыжий, зелёный и синий, стал куполом и кулисами; одна стенка сложилась в подобие авансцены, а занавес — занавес в прошлой жизни был, видимо, пододеяльником: его взяли, располовинили, прикрепили к скользящим железным кольцам и написали на ткани большими красивыми буквами «Балаганчик. Открыт для весёлых и славных детей».
Нет уж, только не черти, не короли, не прекрасные дамы. И клоунов тоже не надо: они или грустные, или страшные. Пять минут, так и быть, ради Восслера. Но не больше.
— В один ужасный дождливый вечер, — завыл, зарычал чей-то бас, — налетел большой ветер, напал на поместье и сдул с него крышу. Почтенные старожилы потом говорили, что гвозди, приставленные к стене, сами, без молотка, аж до шляпки входили в дерево. В этот вечер жена одного богатого и благочестивого господина родила ему девочек-близнецов. Их назвали Сита и Гита.
Потрёпанный бывший пододеяльник задёргался, разошёлся. И — куклы: носатые, кареглазые, черноволосые, в шёлке, в атласе, в блестящих бусах, с серёжками. Очень мило.
— Но мимо их дома в то время как раз проходили бродячие ромы из жаркой Розаррии. Увидали прелестных близняшек и сразу же сделали чёрное дело — украли малышку по имени Гита и убежали с ней в дальние дали. Отец двух малюток погнался за ними, но не догнал. И поэтому умер от горя. Его жена, увидав, что он умер, последовала за ним. А сиротку по имени Сита удочерил её дядя, богатый, но бесхарактерный. В его доме всем заправляла его жена. Злая, хитрая и противная.
Все вокруг засмеялись, заулыбались. Ашелия, стоя в толпе и стараясь дышать только носом, старательно похихикала. Правда, кукла-богатая тётка ей очень понравилась. Чудо как хороша: преогромный пучок на макушке, зубастый рот, щёки словно печёные яблоки.
— С той поры пролетело шестнадцать лет. Обе девочки выросли. Гита стала гадать на картах и танцевать, ну а бедная Сита работала вместо служанки в огромном доме своего дядюшки.
Вечный сюжет. Скоро их перепутают, злым негодяям достанется по ушам, добронравные станут богатыми, свадьба откроет дорогу к чудесной совместной жизни. Ужасно скучно — а всё-таки интересно: вдруг всё окажется по-другому? По-настоящему?
Так и смотрела. С надеждой, что ромку Гиту разоблачат, а несчастную Ситу вернут в дом дядюшки, вместо сказки сыграют хорошую драму, трагедию, будто в театре «Теллурий», где пьесы пишет известный всем господин по фамилии Бэкон.
Так и втянулась. Нелепые куклы на ниточках — пустяки, не одним настоящим актёрам играть комедии. Марионетки, пожалуй, живее будут. Особенно эти. Посмотришь — сплошной гротеск; приглядишься — типаж, да ещё такой яркий.
Особенно ей понравилось, как задорная милочка Гита отделала своего братца. Схватила тяжёлый ремень и вкатила по жирной спине раз так десять, потом ещё с лестницы сбросила, пнула в широкий зад и отправила вон за ворота. Хорошая куколка, храбрая. Настоящая героиня.
Отбив ладони аплодисментами, бросив в ящик всю мелочь из кошелька, насмеявшись на месяц вперёд, посидев на скамейке в тенёчке, подумав, Ашелия заявила:
— Ты, Восслер, помнишь, как вот та куколка, Гита, расправилась с тем негодяем и его тётушкой? Хочу так же. Хочу. Научи меня драться.
— Но госпожа, вы же девушка, вам же...
— Ты бесишь меня! — завизжала Ашелия. — Вот тебе, вот! — и отшлёпала Восслера мокрым платком по щекам. Восслер молча вздыхал и терпел.
— А зачем, госпожа, вы хотите учиться сражаться?
— Мы с крысой не поделили пространство, — небрежно сказала Ашелия. — Да и мой город узнает, что я жива. Пусть поймёт, что придётся меняться.